ROBERT FROBISHER

Ледяная вода не помогает - я только морщусь от заползающих под ворот холщовой рубашки холодных капель. Выплеснул в лицо целый ковш ради встряски и ободрения, но помогло это едва ли - в кривом с краю зеркале я все так же бледен и растерян. С событий на площади миновало всего несколько часов, а шепот незнакомца все еще стоит в ушах
...плату я возьму с тебя
Мне это не нравится. Не сам факт того, что по сути за отца придется расплачиваться мне, хоть это в любом случае было бы именно так, а то, что Крысолов, как он себя назвал часом позже, увидел всю не очень лицеприятную суть наших отношений, да и обратился ко мне так, будто ему должен я, а не отец. Он вообще был крайне неприятен, но объяснить, почему мое внимание до конца было приковано только к нему, даже тогда, когда мы уехали с площади, и мои любопытные взгляды пришлось адресовать ему скрытно и исподтишка, я не знал. И это мне не нравилось еще больше.
Может ли такое быть, что его глаза обманули меня? Может быть он и вправду дьявол, которого так страшится наш пастор - его ненависти и страху в глазах я верил, по крайней мере, это была первая неподдельная эмоция за долгое наше с ним общение. Но даже если я не верил взгляду, оставалась музыка, волшебная, непередаваемая, которой в пору звучать на Небесах, а не на погрязшей в грехах Земле, и ей, признаться, я не верить просто не мог.
Он обещал избавить город от крыс, и, благодаря небольшой демонстрации его способностей, его дара, перед моим мысленным взором вставали картины рисующие таинственную ночь, полную огней и едва слышимого шепота молитв, заглушаемого топотом тысяч и тысяч мелких лапок, морем заполняющих узкие улочки города..и он, чуть касающийся подошвами каменных плит - я уверен, не я один заметил, что он двигался так, будто на него не распространялись природные, или божественные законы, по которым все сущее ходило по земле вертикально. Картина была достойна причудливых изображений из моих снов, где реальность настолько изящно и изощренно искажалась разумом, смешивая образы святых с икон, монстров из книг, реальные образы людей,  что они пугали меня после пробуждения до дрожи.
Единственное место, куда мне хочется, это чердак, но отец настоял на том, чтобы я составил компанию гостю, да и тот, словно сговорившись с ним, пригласил меня к ужину. Стоит ли говорить, как пугала и какое любопытство одновременно во мне вызывала такая компания? Когда любопытство пересилило, а действие ледяной воды наконец подействовало, я спустился и отворил его комнату, почти ожидая увидеть не просто гостя за трапезой, а что-то невероятное, достойное зрелища на площади.
Но он просто сидел за широким дубовым столом, уже приступив к еде. Мне. безусловно, надо было начать с чего-то более приятного и подходящего к месту, но на ум пришел только его вопрос о том, с какой стороны пришли крысы. Отец не дал вразумительного ответа на этот вопрос, промямлив что-то о том, что, наверно, Бог послал городу кару из-за людских грехов (явно сетуя при этом на жителей, но никак не на себя), поэтому крысы, понимаете ли, просто появились, как саранча, подобно библейской казни. Такую вопиющую чушь я выдержать не смог, поэтому пришлось исправить недоразумение.
-Говорят, впервые они появились в пекарне на западе, со стороны леса. Я слышал от старого Брунса - мясника, который дружен с пекарем. Они погрызли у него всю пшеницу, опустошив погреб сверху до низу.
Я отодвинул тяжелый стул, повиновавшийся мне с жутким скрипом, и расположился напротив него. Папенька превзошел себя - на столе было и мясо, и жаркое, и овощи, и масло, и крепкое вино, судя по бутылке, не самое худшее из всех наших запасов. Он действительно расщедрился, что, наверно, очень льстило странному гостю.
При нем кусок вряд ли полез мне в горло, поэтому я взялся за вино, плеснув в чарку густую красную жидкость. Крысолов наблюдал за мной, и я ощущал это, даже не ловя его взгляд. Такое повышенное внимание к собственной персоне я мог выдержать только после хотя бы нескольких глотков.
-Где вы обучились игре? - пряча неловкость за болтливостью, я повертел чарку в руках, осмеливаясь бросить на него более оценивающий и долгий взгляд. Рассчитывать на откровенность, наверно, не приходилось, и все же я не мог не задать этот вопрос, как человек, изучающий струнные и их звук, и, бывало, музицирующий на отцовское негодование. - Я слышал, далеко на Востоке странники приручают дудками змей.
Еще в детстве, подслушивая пьяные байки отцовских друзей-торговцев, я услышал о таких людях, сочтя эту сказку по-особому чарующей. И все же в моей голове эти истории никогда не выходили за рамки диковинных сказок, а сейчас один из таких людей сидел передо мной воочию.
http://s0.uploads.ru/DzSFk.gif
http://s4.uploads.ru/RnFX0.gif
http://s0.uploads.ru/xXUYF.gif

Hartley Rathaway

Крысолов вальяжно расположился на жестком и не сказать что таком уж удобном стуле. Будто не полированное дерево держало его тело, а мягчайшее, обитое дорогой тканью кресло, чья конструкция повторяла в точности малейший изгиб человеческого тела.  Перед Крысоловом стояла полупустая тарелка и полный бокал вина, к которому он, видимо, не притрагивался, ожидая сына бургомистра.
Крысолов снял с себя практически всю одежду, и красовался в тонкой нижней рубахе, подпоясанной плетеным ремнем, слегка мятых подштанниках и домашних туфлях, выданных ему вместе с мягкими полотенцами и свежей ночной сорочкой. Собственный непотребный вид его нисколько не волновал – и, по-видимому, он считал, что и окружающих это не должно было заботить.
- Вот как. – Выслушав юношу, Крысолов наконец-то отвел от него взгляд, сделав предметом своего интереса тарелку. – Какие странные крысы. Знаешь ли ты, мой мальчик, что крысы предпочитают мясо зерну? Их столь беспечно считают родней мышам… Ан нет. Крысы любят кровь и плоть, и ежели они столь яростно напали на зерно, значит, семейство их велико. Столь велико, что голод затмевает им разум. Ваш пекарь глуп. Он уже тогда должен был бить во все колокола. Ну что там… Прошлое прошло, а скоро и травой зарастет.
Крысолов обхватил ножку бокала тонкими пальцами, всмотрелся в багровую глубину терпкого молодого вина, принюхался, отпил глоток. Покатал на языке, проглотил, улыбнулся, отставил бокал и вновь пристально посмотрел на юношу, все это время наблюдавшего за ним.
- Хорошее вино… Наверное. Признаться, ни черта не понимаю в винах. По мне так хмельное пиво гораздо вкуснее виноградной кислятины. А тебе, смотрю, нравится. – Тем не менее, он продолжил пить, хотя напиток и не приносил ему явного удовольствия. – Вино – прерогатива господ. Говорят, язык и небо привыкают к той трапезе, которую им дают изо дня в день. Как думаешь, сколько дней нужно холопу, чтобы привыкнуть к нормальной жизни?
Вопрос был риторическим. Крысолов даже не стал ожидать ответа. Схватил бутылку вина, перегнулся через стол, подливая в бокал юноши. Задравшийся рукав рубахи явил взору изящное запястье, украшенное россыпью мелких тонких шрамов, кажущихся белыми на покрытой легким загаром коже.
- Ты говоришь о факирах, индийских заклинателях змей? – Крысолов тихо засмеялся. – О да, я встречал одного такого. Но их дар – не происки дьявола и их богов, и музыка тут не причем. Музыкой они задают ритм, в такт которому раскачиваются всем телом и двигают своей дудкой. Ты встречал змей, мой ангел? Если тыкать в них палкой, они будут нападать на палку, а не на руку. Так и змеи – видят перед собой лишь дудку, танцуют, повторяя ее движения. Но стоит остановиться – и змея может напасть. Крысы… Крысы умнее. Они будут нападать на человека, а не кусок дерева.
Крысолов задумался о чем-то о своем, и, не отдавая отчета в своих действиях, стал напевать себе под нос заунывную мелодию, услышанную от факира, коего повстречал однажды в портовом городе. Факир… Такое разочарование. Посредственное владение дудкой, посредственное выступление со змеей. Разве что смелость этого человека, играющего с ядовитым гадом, заслуживала искреннего уважения.
- Мать. – Крысолов неожиданно резко поставил бокал на стол. Так, что вино выплеснулось, пачкая ладонь и создавая иллюзию окровавленных  пальцев. Крысолов медленно поднял руку и начал слизывать мелкие багряные капли. – Меня учила мать. У нее были чудесные руки, не чета моим. И голос… Но ее забрали крысы. – Крысолов поднял потемневший взгляд на юношу и тихим, свистящим шепотом добавил. – Теперь я забираю крыс.
На секунду во взгляде мелькнула такая ненависть, испытать которую доводилось не каждому человеку. Далеко не каждому. Не без труда подавив в себе это чувство, Крысолов схватил яблоко, впился в красно-зеленый бок крепкими зубами.
- Хочешь, заберу с собой в ад и твоего отца? Этот боров не понимает твоей ценности и никогда не поймет. Все равно через год-другой его поднимут на вилы. Кстати… - Крысолов выдержал театральную паузу. – Ты мое имя знаешь. А я твое нет. Не очень вежливо по отношению к гостям, не так ли?

ROBERT FROBISHER

Одного взгляда на него - нет, даже не взгляда, одного звука голоса было понятно, чтобы решить, что Крысолов из мест, совершенно не похожих на наш захудалый городок. Я невольно подумал, что был бы не прочь оказаться там, где таких как он - много, немного безумных, со взглядом яснее и чище родниковой воды и столь же нежного голубого цвета, совершенно не чтящих ни религию, ни общепринятые законы, начиная от морали и заканчивая обществом. Каждую минуту он рисковал быть убитым, и каждую минуту вел себя так, будто окружающие до крайней степени в нем нуждались, и..это было действительно так.
Разговор о крысах поверг меня в страх, заставивший отставить на пару минут бокал с вином. Крысолову хотелось верить - быть может, это голод...а может быть, четкий план, гениальный и простой, но настолько мудрый, что от того, что он роится в крошечных крысиных головках становится страшно. Что если не голод заставил их опустошить амбары, а рассчет на голод людской, ведь как только люди лишатся еды, добраться до них будет проще простого, а потом - ешь не хочу, вгрызайся клыками в чужую плоть, рви её коготками, насыщайся, теплой, свежей кровью. От этого меня передергивает, и рука сама снова тянется за бокалом, в которую Крысолов заботливо доливает вино - сейчас мне хочется находится в его обществе, только в его, как в обществе единственного человека, способного противостоять несметной, хищной серой рати.
-Значит, это всего лишь фарс? - Быть может это было действие вина, а может - крайне непривычное обращение, еще более странно звучавшее из его уст, но я почувствовал, как в комнате становится все жарче, а щеки непроизвольно покрываются румянцем. Пить я особо не умел - хмелел очень быстро, а разум заволакивало неясной туманной дымкой через какие-то несколько глотков. Разумеется, акцентировать на этом внимание и показывать это не особо мне хотелось, поэтому приходилось сдерживать постепенно развязывающийся язык. - Я считал их красивыми выдумками арабских купцов. Значит, они обманщики, а ты..ты влияешь на них?
Я и не заметил, как перешел с ним на "ты", а когда понял это, было слишком поздно. Поэтому мне оставалось только надеяться, что он не сочтет мое обращение дерзостью и неуважением.
-А что ты умеешь еще? Владеть желаниями - быть может. Обращать их вспять? Влиять на память, человеческие чувства, человеческое тело? Или дудочке подвластны все твари, кроме людей?
Как бы я ни старался, мой злейший враг и неотъемлемая часть меня - язык, все же подвел меня. Я и так задал неудобный вопрос, слишком далеко зашел на чужую территорию, судя по тому, как он ответил на мой вопрос об учителе.
Даже несмотря на его резкий выпад, заставивший вздрогнуть. чувство, что он не причинит мне вреда, меня не покинуло. Однако я еще раз воззвал к голосу разума, заметно притупленному вином, с наказом болтать поменьше и не раздражать столь интересного гостя.
Зато теперь я знал достаточно, чтобы проникнуться к нему симпатией и пониманием. Человек, делающий что-то ради привязанности, во имя привязанности, не мог быть злодеем, сколько бы шаткого безумия не было в его действиях и словах. А напускное шутовство и легкое сумасшествие могли быть доказательством и следствием того, через что из-за неё человеку пришлось пройти.
-Не будет папеньки, его место займет кто-нибудь похуже. - я натянуто усмехнулся - Крысолов умело дергал за нужные ниточки, и моему опьяненному разуму была очень по вкусу такая перспектива. Только вот голос разума был не настолько слаб, чтобы хорошее вино полностью его заглушило. - Он мелкий мошенник, лгун, прохвост и вор, но он не держит людей в железном кулаке из голода и страха. Люди знавали таких, и восставали против таких, но только тогда, когда их по истине ангельское терпение истерлось. После долгих месяцев мучений, если не лет. - - когда я закончил пояснение, голос стал совсем тих, и я и сам удивился от того, сколько скрытой надежды прозвучало в нем на то, что Крысолов мне не поверит. Я и сам не осознавал, на сколько ненавидел отца, и, если честно. просто боялся в этом углубляться, не желая изводить себя молчаливой, невысказанной и бесполезной ненавистью, я значит, бездейственным страданием.
-Едва ли прозвище в обмен на имя будет равноценно. - я не сдержал улыбки, в первый раз за этот странный, полный моей скованности вечер. - Но тайны в этом нет. Меня зовут Роберт.
Крысолов был спокоен и расслаблен. И общался совсем на равных, что просто не могло не пошатнуть мою стену чопорности и строгости манер, которые, признаться, уже были здорово подорваны охмелением. Наверно, терять мне было уже нечего, поэтому я решился спросить, наблюдая за ним и совсем забыв о еде.
-Ты сыграешь им сегодня, в полночь? Могу я увидеть это?
http://s0.uploads.ru/DzSFk.gif
http://s4.uploads.ru/RnFX0.gif
http://s0.uploads.ru/xXUYF.gif

Hartley Rathaway

- О нет. Не совсем фарс. Они не обманщики. Они танцуют со змеями и играют со смертью. Они захватывают внимание своих змей движением, но… Не влияют на них, не подчиняют их. Эти танцы ценят за их невероятную красоту и опасность. – Крысолов вновь взял в руки бокал с вином, отпил немного. – А это красиво. Гибкие тела, блестящая чешуя, завораживающие движения… Там, на востоке, женщины и мужчины танцуют как змеи. Обнаженные, едва прикрытые легкими одеждами, украшенные яркими камнями и монетами, они натирают свои тела до блеска маслом и танцуют так… У нашей церкви не выдержали бы ни глаза, ни сердца, ни души, ни… Ни то, ради неприкосновенности чего они заставляют нас скрывать тело.
В два глотка осушив свой бокал и дождавшись, пока допьет сын бургомистра, Крысолов  разделил остатки вина поровну. Пустая бутылка отправилась на пол.
- А я – да. Я влияю на них. Они слушают меня. Они покорны мне. Я знаю их натуру не хуже, чем натуру человеческую.
Крысолов вновь осушил бокал, поднялся с места, медленно обошел стол и встал за спиной юноши. Наклонился, навис сверху, коснулся кончиками пальцев горячих  щек молодого человека, огладил скулы, едва ощутимо провел по влажным от вина губам.
- Владеть желаниями, Роберт? О да. Влиять на память? Несомненно. Чувства… Душа и тело… Какого ответа ты ждешь? Ты боишься услышать «да», или все в тебе замирает в предвкушении этого ответа? Быть может, ты не можешь понять себя и свои желания и хочешь помощи? Или… избавления от оных?
Крысолов переливчато рассмеялся, склонился ниже, и спутанные пряди светлых волос скользнули по лицу Роберта. Оставив на щеке юноши невесомый поцелуй, Крысолов резко отстранился.
- Ты ничего не съел. Ешь. А я желаю насладиться водой, пока она еще теплая… Ночи стали прохладными… Когда пойдешь, оденься потеплее.
Без всякого смущения, будто в комнате не было никого, кроме него самого, Крысолов стянул через голову рубаху, скинул высокие сапоги, дернул шнуровку на тесных штанах, сбрасывая их на пол. Без одежды подтянутое тело казалось еще более ладным и легким, и только россыпь шрамов, на бледной коже казавшихся слишком яркими, портили впечатление. От плеч к ягодицам и бедрам, наискось через позвоночник – полосы, оставленные треххвостой плетью. Более мелкие, похожие на точки – от узлов на ее острых языка. И самые тонкие, кривые, едва заметные – от крысиных зубов. Последних было больше всего – на руках и ногах, даже на шее, будто кто-то когда-то пытался скормить Крысолова крысам… И клеймо. Клеймо содомита между лопаток, страшный, уродливый ожог, избавиться от которого можно было только сняв с себя целый лоскут кожи. И Крысолов мог бы. Ему бы хватило и смелости, и безрассудства, и безумия содрать с себя кожу, но зачем? Если это клеймо прожгло насквозь его душу, какой смысл пытаться скрыть его теле? Что внутри – то и снаружи. Приятное соответствие в мире, где настоящие звери и изверги слишком часто притворяются людьми.
Танцующей походкой, выдающей человека, слегка перебравшего вина, он добрался до бочки. Ловко перекинул длинные ноги, скользнув внутрь, выплескивая на дощатый пол воду, слегка зеленоватую от целебных трав. Тех самых, которые добавляли и в питье, и в еду при чуме, веруя, что поможет. Не помогали. Но и вреда, впрочем, не приносили. Едва слышный блаженный стон Крысолова прорезал напряженную тишину.
- Знаешь, мой милый мальчик, почему я сказал людям закрыть двери и окна, заткнуть уши и молиться? Среди людей так много крыс… Твой отец – крыса. Священник – крыса. Лекарь – крыса…Если они услышат мой зов, они пойдут за мной. Пойдут и сгинут. Но ты – не крыса. Тебя я возьму с собой, если будешь идти рядом. На всякий случай.
Крысолов завозился, развернулся, облокотился о край бочки, удобно устроив голову на руках. На губах мелькнула и пропала нежная, мечтательная, слишком человеческая для сумасшедшего улыбка.
- Ро-берт, - не произнес, пропел, перекатывая каждый звук на языке. – У меня раньше было имя. Но я его потерял. Отобрали. Не помню. Нет человека, есть Крысолов… Уходи сейчас. Приходи, когда до полуночи останется десять минут.

ROBERT FROBISHER

Он словно и сам был таким - чем-то неуловимо прекрасным, запретным, и совсем слегка за гранью приличия по нашей церкви. В его лице не было ни капли восточной смуглости, да и всей внешностью он напоминал скорее скандинава - светлые волосы, острые и тонкие черты лица и пронзительные голубые глаза - я таких больше не видел, и все же представить его среди них, тех, о которых он говорил, почему-то, не составляло труда. Стоило закрыть глаза - и увидишь его странный танец; он и так почти танцевал, когда ходил, похожий скорее на изменчивый вихрь песка на ветру, чем на живого человека. Это завораживало, и у меня, опьяненного еще больше его речами, чем алкоголем, возникло чувство, что он может управлять и мной, даже не прикасаясь губами к флейте. Еще пару часов назад меня бы это испугало, но сейчас я чувствовал любопытство, даже когда он приблизился, даже когда коснулся лица длинными, музыкальными, жилистыми пальцами, даже когда от них по коже расползлись мурашки, и затуманенный хмелем и им инстинкт приказал отдернуться, скорее от неожиданности, чем от испуга.
-Я хочу только справедливости. - голос предательски севший, сразу выдающий все мое смятение и то, как его речи и действия влияют на меня. -От Бога её ждать бесполезно.
Стоило ли говорить, какую неловкость он заставил испытать меня, сначала так смело нарушив личные границы, а потом обнажившись? Это был не стыд - неловкость оттого, что любое мое действие могло казаться неуважительным. Будь здесь кто-нибудь из папенькиных друзей, на меня бы уже давно прикрикнули, и не один раз, чтобы я наконец перестал глазеть и подал полотенце, но Крысолов не говорил. Он не действовал так, будто мы на равных - я бы никогда не почувствовал себя равным с ним, раскованным, свободным, живым гораздо более, чем все горожане, включая меня, вместе взятые, но он вел себя так легко, будто раздеваться в присутствии незнакомцев было в порядке вещей, и, клянусь всем, в кого верят, он был так спокоен и уверен, что стыд мой ушел почти мгновенно.
И все же глаза я отвел, мельком скользнув взглядом по обнаженному торсу и рукам. Даже в приглушенном свете лампад и свечей были видны еще более белые полосы на и без того светлой коже, и это могло смутить гораздо больше, чем нагота. Будто он делился со мной своей историей - вот так, совершенно молчаливо и открыто. Как будто мог быть спокойно откровенным со мной.
Я почти пожалел о том, что попросился идти с ним, и еще больше пожалел, когда он так просто согласился. Страха перед неизвестным, как на площади, не было, но "на всякий случай"..насторожило. Он потребовал плату с меня, и теперь я был..гарантом? Может быть, он и смог очаровать меня своими речами и манерами, но целиком доверять ему я не спешил. Пойду - и буду непроизвольным заложником в руках того, кто способен управлять эмоциями, разумом, телом, контролировать желания, действия, и, может быть, даже мысли..
Я почти нарвался сам, напросился, и все же был почти уверен, что сам похож на крысу, добровольно шагающую в мышеловку, потому что приманка слишком прекрасна, и она очень хорошо это осознает. Интерес боролся с инстинктом самосохранения внутри слишком яростно, и почти победил уже тогда, когда я закрывал дверь в комнату, оставляя этого странного человека-без-имени наедине с собой. Быть может, это не было моим желанием, быть может, он вложил мне его в голову еще тогда, когда играл на флейте, быть может, абсолютно все, кто слышал его, сейчас не могут выкинуть из головы навязчивый, притягательный образ, и противиться этому никто не в силах. Я - тем более, разрываемый внутренней борьбой любопытства и страха.
И все же, в назначенный час я выбрался через окно, выходя на промозглую мостовую, излишне напряженный и настороженный. Наверно мне казалось, что сейчас произойдет что-то невероятное, и этот человек, так похожий на одержимых демонами из церковных книжек, спрыгнет с крыши, неся крыс за собой, словно мантию, и музыку, словно шлейф, даже не прикасаясь к разному телу дудки. Но он просто появился из тени проема, почти бесшумно, необычно тихий и сосредоточенный. Приковавший мое внимание сразу же и заставивший ловить каждое движение в этой давящей тишине опустевший улицы.
-Я могу помочь. - в тишине мой шепот прозвучал не как вопрос,  едва ли не утверждение, слишком самонадеянное и смелое. Все, что я мог - только наблюдать, но если Крысолову могла понадобиться помощь - то, что мог сделать глупый городской мальчишка, пусть знает, что может рассчитывать на неё.

РОберт

Как бы я ни старался нелепо мужаться перед ним, не показывать слабость или страх, пальцы дрожали, когда прижималсь к его губам через плотную холщовую ткань. Страх я не любил и частенько себя за него ненавидел - разве сильнейшие этого мира его испытывают? И сколько была цена мне, если его испытывал я, когда мне ничего не угрожало? Это можно было с легкостью списать на пробирающий до естества ветер, заставляющий напряженно поджимать плечи, но я глубине души я знал, что дрожу не из-за него. Слишком уж близко увидел смерть, почувствовал, почти прикоснулся, и, если мой бедный музыкант чувствует это каждый раз, когда берется за флейту, то я мог только посочувствовать ему. Должно быть, это приносило такое одиночество и боль, какие я боялся представить.
В любом случае, моя дрожь - проявление позорное, и Крысолов определенно замечает её, не так просто же обнимает, пытаясь..согреть? успокоить? Но словами, пожалуй, еще больше разбереживает и без того взволнованную душу.
-Тебе нужна помощь? - кажется, получился вопрос, хотя я почти был уверен в том, что нужна - слишком безумно даже для себя вел себя он, слишком безумно и болезненно. Я здесь был бессилен, и все же..мне не хотелось звать кого-то вроде личного папенькиного лекаря. Я знал - он просто не сможет понять. И, скорее всего, расскажет все пастору, и без того достаточно убежденному, что наш гость - умалишенный.
Я оказался на земле и снова у него в объятиях очень спонтанно. Так быстро и легко, будто так и должно было быть, будто я знал, что он потянет меня к себе, когда давал ему руку, будто знал, что окажусь рядом, знал, каково в его совсем не теплых, но успокаивающих объятиях. Осознание и недоумение, еще большая растерянность пришли только потом, когда он сжал так, будто хотел причинить не спокойствие, а боль, а слова стали слишком отчетливы и опасны. За короткий миг все перевернулось, и в мозгу вспыхнул так упорно заглушаемый мной сигнал самого мощного чувства, подогретого недавним испугом - самосохранения и страха за жизнь. Но это прошло так же скоро, как началось, оставив неприятный осадок и саднящие участки на коже там, где он сжимал слишком сильно. Мои пальцы крепко вцепились в края плаща у его горла, и не разжались даже тогда, когда он произнес "не бойся". Но я верил ему. Неосознанно и совершенно неоправданно - верил, а иначе давно бы отбился и понёсся обратно, предпочтя общество отца этому странному человеку.
Он выглядел и вел себя так, будто вполне мог причинить боль, и даже хотел это сделать, но я был уверен - не станет. Мое доверие к этому человеку вообще было за гранью возможного и разумного, чем-то таким, что я до конца совершенно не осознавал. Мы были знакомы всего сутки, и Крысолов постоянно вел себя так, будто всем видом предупреждал - он опасен, и пойти с ним было равносильно самоубийству. Авантюризмом я не отличался, а сейчас он толкал кровь от сердца, разгоняя по венам адреналин, страх и дикое, неуправляемое любопытство. Что-то помимо красной волшебной ленты заставило меня остаться, и я пока смутно осознавал, что.
Он снова тянет в ночь, дальше от городских огней, и я иду, ослепленный почти наивным  и детским доверием, впервые в жизни решившись положиться на волю случая. В конце концов, не в моей ли жизни было слишком много правил, слишком много законов, слишком много правильности, послушания, покорности, и что я видел кроме бесконечных наказаний и упреков? А сейчас, стоило вытянуть и сжать руку - рядом со мной творилось что-то невероятное, за пределами понимания, за пределами всех книг и разумов мудрых старцев и священнослужителей. Пока мы идем, дождь уже начинается, обещающий быть долгим и сильным, заволакивающим угасающие городские огни, и я понимаю, что он прав, что ведет нас к мельнице - она ближе, и мы не успеем вымокнуть до нитки. Там давно не жили - мельник выстроил дом рядом, но продолжал использовать её, почти развалившуюся, но еще приносящую зерно и доход.
Как только я закрываю деревянный засов, поборовшись с порывами ветра, шум дождя усиливается во много раз - будто кто-то специально ждал, пока мы зайдем. Я в таком состоянии, что вполне могу принять это за еще одно колдовство - кто знает, что еще подвластно моему музыканту?
-Я знаю, отец не собирается платить тебе. - дышится, почему-то, тяжело, хоть воздух сырой и холодный. Я упираюсь руками в колени, ловя ртом воздух, а потом прислоняюсь спиной к куче белых мешков. Здесь не так холодно, как снаружи, и можно зажечь огонь, и, хоть от его общества мне все еще не по себе, я почти успокаиваюсь и снова возвращаю крупицы уверенности. - Нам надо попасть в дом до рассвета, чтобы я мог отдать тебе заслуженную награду. А после - уходи. Он скорее лишится жизни, чем кошелька. И гораздо спокойнее лишит её другого.
http://s0.uploads.ru/DzSFk.gif
http://s4.uploads.ru/RnFX0.gif
http://s0.uploads.ru/xXUYF.gif

Hartley Rathaway

- И я знаю, что он не заплатит. С самого начала знал.
Крысолов какое-то время возился, ворочая тяжелые мешки, и вскоре его руки стали белыми  от пыли. Более-менее выровняв поверхность, он забросал мешки оставшейся от зерна соломой, распотрошив для этого пару-другую вязанок, видно, оставленных для скотины. И только после этого он скинул с плеч свой плащ, расстелил сверху и кивком головы указал на не очень удобное, но вполне мягкое ложе.
- Ложись. Ты устал. Еле на ногах стоишь.
Разводить костер в месте, где любая вещь может вспыхнуть, как сухая лучина, было глупо. Но Крысолов явно не собирался проводить эту ночь без живительного тепла. Чтобы обезопасить себя, он использовал для кострища лежащий в углу старый жернов. Тот был расколот на три части, но зазоры между кусками были столь малы, что можно было не обращать на это внимание. Тщательно расчистив под вокруг жернова и убедившись, что соломы и мешковины рядом нет, Крысолов стал готовить костер. К сожалению, здесь не было дров, и он, подарив Роберту шутливо-наигранный воздушный поцелуй, выскочил под дождь и пропал в ночной темноте. Вернулся он лишь спустя минут двадцать, зато принес с собой вязанку чуть подмокших дров. Видимо, позаимствовал на дровнице у мельника.
В темноте, рассекаемой лишь светом луны, пробивающимся сквозь узкие, похожие на бойницы, окна, любое движение превращалось в мистически-страшное действо. Крысолов все делал так тихо, будто без его на то желания и разрешения звуки попросту не могли зародиться. Только тихое шебуршение белого крысенка возле импровизированной лежанки, шелест соломы и скрип дров говорили о том, что помимо Роберта в чреве мельницы есть кто-то живой.
Щелкнуло, затрещало огниво, разбрасывая сноп искр. Начал тлеть трут. Первый язычок пламени несмело лизнул сухие стебли пшеницы, и уже через несколько секунд набросился на растопку, жадно пожирая щедро предложенную пищу. Дрова дымили, потрескивала влажная после дождя кора, но огонь все же занялся. Крысолов, убедившись, что случайная искра не оставит на месте мельницы обглоданный пламенем остов, снова вышел за дверь и вернулся уже с ведром воды. Вымыл руки, умыл лицо, и только после этого присоединился к Роберту на лежанке.
- Я люблю костры. В каминах и печах огонь словно скован. А в костре он будто дышит свободнее. – Мягкий теплый свет живого огня разогнал по углам страшные тени, и, пожалуй, здесь стало даже уютно. Но холод все равно пробирался внутрь, и Крысолов притянул Роберта к себе. Так, тесно прижавшись друг к другу, было теплее. И спокойнее. – Я не возьму от тебя ничего. Не заплатит твой отец – пусть платит город. Не заплатит город… Тогда я сам возьму свое. И, поверь, уж лучше кому-то заплатить, потому что если я заберу плату сам, она будет неимоверно, чудовищно высока. – Крысолов умолк и только через долгие минуты еле слышно добавил, - За все надо платить.
Запечатлев на щеке юноши целомудренный поцелуй, Крысолов коротко обронил «спи» и сам закрыл глаза. Свист ветра за окном стал сильнее, капли дождя с каждой секундой все злее и злее били по земле.
… Крики петухов едва-едва были слышны, но Крысолов при первых звуках их приветственного ора открыл глаза. Потянулся, зевнул, завозился.
- Пора вставать, мой ангел. Нас, наверное, ждут с нетерпением.

ROBERT FROBISHER

Только когда он обратил на это мое внимание, ноги действительно заныли, и мне на плечи невыносимым плащом легла усталость. Я разом почувствовал и боль в запястье, и ломоту в ногах, поэтому, даже если бы у меня нашлись возражения, противиться я бы не смог.
Простой огонь сейчас казался чем-то недоступно приятным, чем-то, чему я удивительно обрадовался, словно маленький впервые увидел это диво. Может быть, так мозг реагировал на относительную безопасность и уют после тяжелой ночи, а может быть, это снова было необычное влияние Крысолова - вселять во все обыденные вещи волшебство, делая их особенными, способными снова изумлять.
Все это время я напряженно ждал, когда он продолжит, не став повторно задавать уже слетевший с губ вопрос и те, которые копошились в мыслях. Если он знает, почему медлит? Почему неспешно умывает руки, зачем обосновывается так, словно мы задержимся здесь на ночь? Нужно было спешить до рассвет, иначе это грозило бы неприятностями. Даже после столь наглядной демонстрации его силы я все равно сомневался, что папенька, зачастую не брезгующий и не страшащийся моего присутствия, когда обманом подставлял других людей и жестоко их наказывал, не сможет одержать над ним верх. Он был настолько же умен и хитер, насколько мерзок, и все те, кто пытался его обмануть, проигрывали. Как проиграл фермер, пытающийся хитроумным способом избежать налогов из-за того, что его семье нечего было есть, или заключенный, пытавшийся сбежать, осужденный за чужой грех и выставленный папенькой преступником только ради того, чтобы избежать народной молвы и ропота.
Удивленно выслушал я Крысолова, проигнорировав даже крепкость объятий - все равно слишком устал, а с ним действительно было теплее. Меня заботило другое - я одновременно боялся и за него, и за город, а за все, что знал, за весь привычный уклад моей жизни. Отца мне было нисколько не жаль, но я, в отличие от странника, его знал, и любое разрешение этой ситуации казалось мне заведомо трагичным. Я боялся за Крысолова. Я боялся за город, уже знакомый с его разрушительной силой.
Как же мне хотелось возразить - он говорил тоном, который этого не требует, но это все равно вертелось у меня на языке. Я просто должен был обернуть ситуацию в правильное русло с меньшими потерями, но усталость была так велика, а мой спутник - своенравен, что возражения в ту ночь так и не стали озвученными, о чем я потом пожалел, прекрасно осознавая, что и тогда они были бы напрасными.
Утро застигло врасплох - я знал, что опоздал, и это было первой мыслью. Уговорить Крысолова подождать следующей ночи и пробраться в город не представлялось возможным - его вчерашние слова были настолько уверенными, словно у него был какой-то план, или..или он просто привык упиваться местью, заранее предугадывая неблагочестивость тех, кто обещал заплатить ему. Наверняка таких было много, и..что он делал тогда? Заставлял их? Быть может, он рассчитывал на это с самого начала? Поджав губы, я впопыхах собрался - торопиться было уже некуда, но меня все равно гнало беспокойство и страх.
-Мы опоздали. Не понимаю, зачем тебе было это нужно? Я бы отдал тебе достаточно. - я выдохнул слишком отчаянно, чтобы это можно было проигнорировать или не различить. -Мой отец, не тот человек, которого можно обмануть. Я знаю, потому что я видел. Таких ты еще не видел, он..он пойдет на все, чтобы сохранить деньги, несмотря на то, что их у него куча и..- моя сбивчивая речь оборвалась, словно кто-то перекрыл мне доступ к воздуху. Как ни крути, говорить что-то было поздно, как и отговаривать его от задуманного, что бы он не задумал. Мне оставалось только вернуться в город и быть беспомощным и наверняка бесполезным наблюдателем.
Утро уже было поздним, когда мы вошли в город, непривычно тихий. Жители не праздновали избавление от крыс, они только привыкали к мысли что все до единой маленький твари покинули город. Уцелевшего зерна не убавилось, крысы не шныряли по улицам, охотясь на голубей, не возились в темных переулках, сверкая глазками, словно затаясь и ожидая наживы. После слишком долгого угнетения люди не спешили радоваться, словно боясь, что напасть вернется, но уже перешептывались, передавая главную новость. Скоро, наверно, об этом сообщили бы под звон колоколов, как сообщали нечасто радостные вести, а пока..пока мы вошли в город в тишине, и эта тишина давила на меня не лучше дурмана мелодии Крысолова.
http://s7.uploads.ru/00nXl.gif

Hartley Rathaway

Способность спать в любой ситуации – величайшее искусство. И Крысолов освоил его в совершенстве. Этот укрытый соломой пол и тонкий плащ были для него столь же удобной постелью, сколь перина в тех покоях, которые выдал ему губернатор. А уж близость горячего гибкого тела и чужое мерное дыхание и вовсе окутывали уставший издерганный разум давным-давно позабытым теплом.
Он проснулся с первым криком петуха, но не пошел на поводу привычки и не стал сразу же вскакивать со своего ложа. Только обнял Роберта крепче, задумчиво провел пальцами по его перепутанным волосам и оставил на щеке невесомый поцелуй. Тихо пискнув, выбрался из складок капюшона крысенок, скользнул в дальний угол, зашуршал соломой, выискивая выпавшие из колосьев зерна. Солнечные лучи, проникающие сквозь узкие окна, были похожи на шелковые ленты, усеянные мелкими-мелкими белыми крапинками. Мучная пыль. От нее слегка свербело в носу и хотелось чихать, но Крысолов боялся нарушить столь мирную, столь необходимую его издерганной душе атмосферу.
Когда-то давным-давно он точно так же лежал на мягких перинах, устроив голову на плече своего возлюбленного, сонно моргал, пытаясь не зевать совсем уж откровенно, а теплая ладонь нежно перебирала пряди его волос… Когда-то давным-давно, когда еще не было Крысолова, а в этом теле пела живая душа.
Тяжело вздохнув, Крысолов аккуратно выбрался из-под плаща, подхватил свой заплечный мешок и тихо вышел на улицу. Скинул одежду, не обращая внимания, что та упала в грязь, набрал дождевой воды из бочки, ополоснулся. Кое-как отмыл волосы, достал из мешка чистую рубаху и штаны. Не хотелось снова надевать чужое, тем более подаренное «с барского плеча».
… Роберт проснулся. Крысолов только улыбнулся ему, и, когда тот встал на ноги, поднял и начал отряхивать плащ.
- Не ты купил мои услуги, ангел мой. Не ты озвучил цену перед лицом народа, и не абы где, а на ступенях церкви. Не ты открыл мне двери в свой дом и нагибал спину, готовый лебезить и сгибаться ради собственной выгоды. Не ты… И не тебе за это отвечать. О нет, Роберт, нет! Твой отец – губернатор. Глас своего народа. А ты – его совесть, которую он столь жестоко подавляет и подчиняет.
Крысолов свернул плащ, убрал его в сумку, туда же посадил свою крысу. И, взяв Роберта за руку, вывел его из мельницы, подтолкнул к бочке, предлагая привести себя в порядок. И только потом согласился идти в город.
Тишина давила на уши, из приоткрытых ставен на них смотрели перепуганные и не могущие поверить в свое счастье люди. Но Крысолов нисколько не изменился в лице, и шел слегка танцующей походкой, позволяя легкому ветру играть со своими незаплетенными волосами.
- Солнце говорит, что скоро зазвонит колокол. Он на площади. Идем туда, но… - Крысолов наконец-то отпустил ладонь Роберта. – Ты иди первым. Он не должен видеть тебя со мною. Не надо пачкать свои крылья моими пятнами.
Крысолов скользнул в один из проулков, умело растворяясь в тени и выжидая. Через некоторое время улицы наполнились людьми, спешащими к церкви, и тогда он двинулся следом, чтобы, как и в первый раз, своим появлением всколыхнуть болото.
Как и прежде, Крысолов поднялся по ступеням, встал напротив губернатора и улыбнулся.
- Я выполнил работу. Я жду обещанной платы.

ROBERT FROBISHER

Он удостоился моего в первую секунду взволнованного, а потом понимающего взгляда. За свою репутацию я не боялся, но первым мне действительно придти стоило, хотя бы ради того, чтобы "подготовить почву" и выяснить отцовские намерения..и, может быть, повлиять на него, насколько это было в силах едва ли любимого сына.
Я пошел вперед, не оглядываясь, и чувствовал себя, будто один из его невинных осужденных под его пристальным взглядом, когда поднимался на паперть. Пустота в руке стала ощутимой только теперь - сейчас, не раньше, нужны мне были его поддерживающе-цепкие пальцы..Но пока появляться здесь было просто опасно. Может, если я почувствую неладное, я смогу хотя бы подать ему знак.
Не стоило и гадать - отцу не понравилось мое отсутствие. Насколько - можно было понять по силе, с которой он дернул меня встать рядом и хриплости шепота, когда он заговорил мне прямо на ухо, наклонившись и вжавшись в него так, что мне пришлось отклониться.
-Где черт носил тебя все это время? Путался с демонским отродьем?
Я счел лучшим вариантов промолчать, глядя перед собой - как я и предсказывал, настроение у него было ужасным. Надо было выждать несколько минут, чтобы начинать разговор, и их я потратил на осмотр площади на наличие хоть какого-то признака золота, обещанного в оплату. Но ни ларца, ни мешка рядом не было, и нетрудно было догадаться, что я оказался прав и платить он и не думал. Несколько раз глубоко вздохнув, я попытался вспомнить. как это проходило раньше, и какой сценарий папенька уготовил для этого случая. Он запросто мог обвинить Крысолова в колдовстве и служению Дьяволу, но это было рискованнее, чем второй путь, менее опасный. Настроить на это людей было возможным, но была вероятность, что на радостях они, даже несмотря на увещевания пастора, будут чествовать его, как героя, и не дадут расправится даже под предлогом тяжкого обвинения. Второй вариант был гораздо проще, и крылся в самом обещании - я четко помнил, что обещал Крысолову отец. Пир в его честь. Где опоить и отравить человека не стоит ничего, а если он посмеет ничего из предложенного не попробовать - убить своими руками более грязным способом, когда окружающие будут слишком пьяны, чтобы что-то понимать.
Это было шансом. До этого времени я точно смог бы поговорить с ним, попробовать убедить снова уйти с монетами, которые я вынесу, если повезет - ночью все было бы гораздо проще. Но это действительно было реально, и если еще был хоть какой-то шанс избежать столкновения папеньки с Крысоловом, я бы предпочел за него ухватиться.
Почему это было для меня так важно? Разбираться в этом, когда я с беспокойством вглядывался в заполняющую звенящую пустоту площади толпу не хотелось. Может быть, потому что он был добр ко мне - один из немногих. Может быть, потому, что меня пленило его колдовство или дар - это можно было называть по всякому. Может быть, потому, что он был другим, одновременно казался греховнее остальных и чище, и эта странная смесь не давала покоя. Он не должен был умереть.
Высматривать, как оказалось, мне и не нужно было - с его появление толпа расступилась, одобрительно перешептываясь. Я все еще различал в их глазах страх, но сейчас он был замутнен радостью от избавления от жадных тварей. Я невольно улыбнулся - наверно, это тоже можно считать небольшой наградой.
За секунды, пока он поднимался к нам, отец преобразился до смеха - эта фальшивая учтивость и дружелюбие были нанесены им на свое лицо, на весь свой вид, словно актерские белила, правдоподобно и с мастерством. Он вышел вперед, раскрывая руки под нарастающий, теперь - ликующий шум толпы. Я был прав - против людей в данный момент он пойти побоится, а значит...у нас еще было время.
-Да здравствует спаситель! Разреши отблагодарить тебя крепким вином и богатой трапезой. Сегодня с нами её разделит весь город!
Когда он хотел, он мог быть ужасающе располагающим, а его голос, обычно скрипучий, громогласным , властным и звучным. Мне оставалось только надеется, что Крысолов примет это предложение. Пока вместо разговоров у нас были только взгляды, совсем недостаточные для того, чтобы я мог его убедить, поэтому я просто кивнул, надеясь, что он поймет меня по одному скудному жесту.
http://s7.uploads.ru/00nXl.gif

Hartley Rathaway

Крысолов всегда рисковал. Он любил рисковать – потому что привык, потому что давно смирился с мыслью, что все вокруг смертно. Потому что не считал свою жизнь важной. Жить ради одной только мести – тупик, и он прекрасно это знал.
Жить хотелось ради кого-то.  Например, ради маленького сердечка, быстро-быстро бьющегося под пятнистой шкуркой молоденькой крысы. Или ради больших, испуганных, умоляющих о чем-то оленьих глаз Роберта… Ну или хотя бы ради отца этого ангела. Точнее, ради того, чтобы посадить этот отвратительный мешок из костей и мяса на кол. Вообще, для Крысолова убийство человека мало чем отличалось от убийства той же крысы или помойного жука. Флейта умела петь разные песни, могла вести за собой кого угодно и куда угодно. Крысолов даже улыбнулся, представив себе, как столь ненавистный всем бургомистр вдруг на глазах у жителей города поднимается на крышу храма и прыгает вниз, нелепо размахивая руками и пронзительно визжа…
… Но почему-то Крысолову казалось, что Роберта смерть отца ранит очень сильно. Пусть юноша и знал о его гнилой душонке, но для него отец все равно оставался отцом.
Хотя лично Крысолова от бургомистра откровенно тошнило. От его вида, запаха, блестящих глазок, насквозь пропитанной фальшью улыбки. От полных пренебрежения взглядов, которые он бросал на истинное чудо – своего сына. О, с каким удовольствием он бы сжал пальцами шею бургомистра и душил бы, душил, душил… А потом выкинул бы труп на помойку, где ему самое место, и подарил бы этот город Роберту. Или забрал бы мальчика с собой, хотя… Хотя что он мог ему дать, кроме рук, испачканных в крови по локоть и целого моря грязи?
- Что, теперь всех ожидает пир после чумы?  Чтобы уничтожить те жалкие остатки, что не сожрали крысы? – Крысолов нехорошо усмехнулся, скрестил руки на груди и выдержал долгую, мучительно долгую паузу. – Впрочем, дело ваше. Я ужасно устал, чудовищно голоден и просто нечеловечески хочу отдохнуть. Думаю, и жители сего славного города будут рады сбросить со своих плеч траурные плащи и отпраздновать гибель мерзких дьявольских созданий.
Кажется, все были рады такому ответу. Толпа за его спиной зашевелилась, зашепталась. Лживая улыбка на губамх губернатора стала еще более широкой. И даже ужас и отвращение в глазах святого отца притупились, смазались – судя по всему, и он планировал присоединиться к веселью. Как ни странно, И роберт выдохнул с облегчением, расслабились напряженные плечи, а глаза засверкали робкой надеждой. Оно и понятно – юноша не хотел ссор и, видимо, надеялся уговорить крысолова забрать деньги, украденные у папеньки.
Крысолов развернулся на каблуках и, насвистывая песню, отправился к дому губернатора. Он был уверен, что его никто не остановит. Что никто не будет протестовать.
Он был уверен, что его попытаются убить. Тихо, незаметно, тайно. Задушить бечевкой или отравить. Зарезать во сне. А потом слуги просто тихо зароют его тело, а бургомистр объявит, что Крысолов передумал, забрал награду и ушел, не желая тратить на них свое время.
Крысолов прекрасно понимал, что Роберт попытается его спасти.  А ему в свою очередь нужно было спасти этого юношу, который в очередной раз планировал переступить своему папеньке дорогу.
… Душить и топить его не стали. Наоборот, приготовили бочку с горячей водой и ароматными травами. Снова принесли одежду – на этот раз какую-то праздничную, с чужого плеча, но, хоть и ношеную, но все равно ладную. Тонкий белый бастист рубашки с изящными кружевами подчеркивал тонкие кисти, белые чулки и мягкий небесно-голубой бархат штанов обрисовывали длинные ноги… И как бы Крысолов не презирал бургомистра, сейчас он был ему даже чуточку благодарен. Оказалось, что его самолюбие еще не окончательно погибло, и то, что он видел в зеркале, Крысолову нравилось. И реакция тихо скользнувшего в его комнату Роберта ему понравилась.
- Мой ангел, я знаю, что ты хочешь сказать. Я не возьму денег из твоих рук. И я знаю, что твой отец попытается меня убить. Но, обещаю, я не умру. – Крысолов медленно расчесывал спутанные после мытья длинные пряди волос. Взгляда от лица Роберта он не отрывал ни на мгновение. – Хочу тебе признаться. Если твой отец не заплатит, я уйду. Уйду, вернусь ночью и заберу нечто дорогое и ценное. Очень ценное. Я вернусь ночью и буду играть, но за мной пойдут не крысы… Я… Я заберу всех детей этого города, мой ангел. Всех детей… Или тебя.

ROBERT FROBISHER

Неприязнь моего отца к Крысолову можно было почувствовать и измерить - так откровенно он раздражал его, неприкрыто издеваясь над его словами. Способны на такое были немногие, поэтому и толпа, и я, немного опешили, не зная, как реагировать. Я уверен - многие злорадоствовали и прятали усмешку. Грозного Бургомистра осадили как мальчишку, и это было тем, о чем в тайне мечтали многие жители этого города. Но никто не проронил и звука, видимо, ожидая реакции моего отца.
Насилу он выдавил из себя улыбку - я почти не видел этого, потому что стоял он ко мне массивной спиной, но все равно почувствовал по напряжению в воздухе. Благо, Крысолов принял его предложение - я наконец облегченно выдохнул. Этот шанс я не собирался упускать. Сегодня ночью он уйдет отсюда живым, хочется моего отцу этого или нет.
-Отдай распоряжения. - Я не заметил, как отец повернулся ко мне и практически навис надо мной, свистя слова сквозь сжатые зубы. Видимость сошла, как только он повернулся ко мне - я видел, насколько он был зол, и мгновенно понял - он бы с огромным удовольствием отыгрался бы на мне, если бы мы не стояли, почти окруженные толпой. Способ выместить злобу он все же нашел - положил руку мне на плечо, сдавив до опасного хруста костей. -Наведайся к мяснику и выбери его запасы, лучшее не бери. Подними ленивых ублюдков и скажи им пересчитать наши запасы и эти крестьянские сальные морды, и пусть возьмут вдвое меньше, чем хватит на всех. Понял? Не забудь про эту отраву, которую Ганс называет пивом. Её должно быть много, чтобы эти свиньи могли в ней искупаться. И захлебнуться, дай Господи.
Наверно, это было смешно - он оскалился, но хватки не ослабил, встряхнув меня для верности, и только тогда отпустив.
Мысли мои были о другом. Ни о боли в плече, ни о том, с каким презрением папенька отзывался о крестьянах, ни о том, как выполнить его приказы, которые я выполнял машинально - сначала зашел к мяснику с парой слуг, потом вместе с ними проверял наши запасы в кладовой. И считал минуты до того, как освобожусь от этого и прокрадусь к Крысолову, чтобы освободить его.
Все складывалось в нашу пользу, и все же, тяжелое предчувствие меня не покидало. Из-за этого работу каждую секунду хотелось бросить прямо сейчас, и она была еще большим мучением, чем обычно. Поэтому, как только мы закончили, я поднялся к себе на чердак, а потом, крадучись, спустился обратно в комнату для гостей.
Опасения подтвердились, как только я зашел. Он начал разговор первым, как только я набрался для этого смелости, и мне оставалось лишь следить за ним, еще более завораживающим в праздничном наряде. И чем больше я слушал его, тем больше понимал, как необходимо убедить его в обратном.
-Ты просто не понимаешь. - я слишком неуважительно перебиваю его, но это - последнее, о чем я сейчас забочусь, хоть и чувствую привычные острые уколы совести и страха. - Ты не знаешь его, а я..от него еще никто не уходил. Ты не такой как остальные, это правда, но смерть она одна, для всех, и мой отец сейчас вполне может стать её причиной.
За эту сбивчивую речь мне было жутко стыдно, но порыв спасти его почему-то был настолько силен, что ни воздуха, ни слов, мне не хватало. Поэтому я пытался отдышаться, когда он сделал последний ход, ударил последним ударом. Попытки выровнять дыхание за секунды становятся тщетными - воздух выбивает из легких, и я просто смотрю на него, не в силах что-то сказать или сделать. Мысль предложить себя вместо детей пришла вслед за ужасом от его решения, но я почти сразу же отверг её, совершенно смятенный и сбитый с толку. Размышлять, хотел бы я уйти с ним, просто не было времени. Если бы он дал мне время подумать, если бы рассказал о своих странствиях..без этого такая авантюра казалась мне шагом в страшную неизвестность, которая могла оказаться едва ли лучше моей привычной жизни здесь. Я не мог пожертвовать этим, и был слишком слаб и, наверно, эгоистичен, чтобы пожертвовать собой ради детей. То, что он предлагал, было чудовищно, и подтверждало все обвинения пастора, но мне не было страшно настолько, чтобы я отступил, спасая свою шкуру. Наверно, это было вопросом времени.
-Ему плевать на детей. - Шепот настолько тихий, что мне кажется, что я не произношу это вовсе, только думаю это, но я уверен - он слышит. -Ты заберешь их не у того, кто должен тебе. Это не будет местью, это будет преступлением. Возьми гораздо больше, чем он предложил, только не делай этого. - Я делаю еще одну попытку убедить его, подходя ближе и уменьшая расстояние зрительного контакта - пусть снова поймет все по моему взгляду, как сделал это на площади, пусть сохранит жизнь и себе и невинным. Я предлагал ему все, что мог и больше, но Крысолов просто не хотел слышать.
http://s7.uploads.ru/00nXl.gif

Hartley Rathaway

- Знаешь, у меня очень хороший слух, Роберт. Вдвое меньше, чем хватит на всех… Забирая при этом себе вдвое больше, чем нужно. И еды, и золота, и почестей. Ох, Роберт…
Он подошел слишком близко. Не сейчас подошел, раньше. Тогда, когда спросил, может ли посмотреть на то, что будет ночью. Когда лежал рядом, прижимаясь, кутаясь в тонкую шерсть плаща. А сейчас он просто делал очередной маленький шажок навстречу настоящей бездне.
Крысолов видел, что бездна пугает Роберта. Как сильно она его пугает. И от этого внезапный, пожалуй, для них обоих поцелуй вышел столь ошеломительно приятным, сладким, страстным. И столь же коротким, как вспышка молнии, которой Господь поражает грешные души. Крысолов какое-то время стоял, обнимая Роберта, почти касаясь его губ своими.
- Я понимаю много больше, чем ты. – Он неохотно отстранился, переместил ладони с талии Роберта на его плечи, погладил легонько, будто пытался утешить. – Ты его боишься. Он запугал тебя, забил. Ты дрожишь от страха, а изнутри тебя грызет, грызет, грызет совесть. Растравляет сердце вина, ставит на колени ощущение беспомощности. Ты никогда не пойдешь со мной добровольно, а я не стану заставлять тебя силой. Наступит утро, ты проснешься, а меня уже не будет. И ты заставишь себя забыть, понимая, что будешь помнить вечно.
Крысолов убрал руки, устало опустился в ближайшее кресло и закрыл глаза.
- Смерть одна. И я играю ей на флейте. Я не умру, Роберт. А твой отец умрет. Но, увы, мне нельзя убивать своими руками. Тогда музыка меня оставит, и мне останется только лезть в петлю от тоски… Я уведу детей, и люди встанут с колен. Они убьют твоего отца, поднимут его на вилы, и тогда я верну им их маленькие сокровища.  Неужели ты подумал, что я причиню вред детям? Нет, конечно нет. Они вообще не узнают и не поймут. Будут видеть самые прекрасные сны в своей жизни. Но… Но! – Крысолов резко распахнул глаза. – Ты не хочешь, чтобы твой отец умирал. Ты слишком добрый, Роберт. Это тебя погубит… А меня, возможно, спасет.
Крысолов мягко забарабанил пальцами по подлокотникам кресла. Уже привычный стук в ритме биения сердца. Слишком медленный для сердца крысы, слишком быстрый для взрослого человека. Для присутствующих в комнате – просто стук. Не более. Тяжело вздохнув, Крысолов перестал стучать и сцепил пальцы в замок.
- Я мог бы тебе соврать. Рассказать, как прекрасны рассветы на природе. Как одуряюще пахнут летние травы и влажная земля. Как низко опускается осенью небо, и звезды глядят с высоты игриво прячась в рваных облаках, как невесты под вуалью. Такие яркие-яркие звезды. А запах костра? Смолистые ветви, тихий треск, легкий дымок. Я мог бы рассказать тебе, как прекрасна любовь, как можно одним поцелуем заставить гореть все тело, душу и разум, но… - Крысолов горько хмыкнул. – Нет, не вранье. Часть правды. Я делаю грязную работу, Роберт. До отвращения грязную. А кровь с рук не смыть ничем.
Он снова встал, будто сохранять неподвижность тела для него было мучительно больно. Вновь стал измерять шагами комнату, тихо бормотать что-то себе под нос, периодически вскидывая взгляд на Роберта. Будто хотел сказать что-то, но не решался.
Но, наконец-то, решился.
- Не делай ничего. Не мешай своему отцу и мне. Те, кто встают между двумя врагами, умирают первыми. Просто ничего не делай. Обещаю, все будет хорошо… А теперь иди, приведи себя в порядок. Каким ни был пир, это все же пир. А мне бы хотелось иметь возможность наслаждаться хоть чем-то прекрасным.